Если бы дело происходило год назад - Алекс бы по потолку скакал от радости: он! по настоящему! целуется! Но теперь ему недостаточно этих поцелуев. Это как с жаждой - вваливаешься после выматывающей игры домой и мечтаешь хотя бы о жалком глотке воды. А потом присасываешься к стакану и никак не можешь остановиться, даже когда уже захлёбываешься и булькаешь. Сейчас Алекс тоже захлёбывается. Задыхается и перехватывает воздух. Поцелуй за поцелуем. Ласка за лаской.
Поцелуи лопаются на коже капельками воздуха. И дрожание, напряжение, нарастающий сладкий жар пока ещё не прорываются наружу, лишь намекают о себе короткими вдохами.
А Микки ловко и беззастенчиво касается своими пальцами везде, где ему только хочется. И не только ему, что удивительно. Такое ощущение, будто на теле Сорокера, как на карте, нанесены невидимые значки - "целовать здесь", "гладить там", а Майк эти значки видит.
Мик, ты... Алекс тут же забывает, что хотел сказать. Хотел ли? Чем громче говоришь, тем меньше в голосе интима. Поэтому Алекс продолжает просто беззвучно шевелить губами как в молитве.
А мечта с узкими бедрами и отчаянно холодной нежной кожей звякает пряжкой брючного ремня, проезжается пальцами по джинсовой ткани. И страшно, и хочется. Страшно хочется.
Если не думать о том, какого пола раздевающий тебя человек, а сосредоточится, на том, как он это делает... очень увлеченно. Двоюродная сестрёнка Алекса почти так же раздевает и одевает своих кукол.
Наверное, лучше всего просто спокойно лежать, принимая драгоценные поцелуи и почти не отличаясь неподвижностью от тех самых кукол сестрёнки. Микки ведь знает, что делает. Доверяю... - выдохнул Алекс, не открывая глаз.
Довериться. Мычать чего-то там шепотом, изгибаться. Позволять себя гладить. Просто позволять. А глаза при этом можно и не открывать, какая разница. Так ведь даже удобнее, ага...
Пальцы у Микки тоже холодные. От этого одновременно очень хочется отодвинуться и наоборот. Это как щекотка - когда, с одной стороны, мучительно неудобно, а с другой - невозможно позволить, чтобы чужие пальцы перестали до тебя дотрагиваться. Или не холодные пальцы, просто сам Алекс горит? В адском пламени, в тартарарах. Он замирает и подрагивает, но не потому, что неприятно, а потому как - непривычно. Это совсем не так, когда дотрагиваешься сам до себя. Всегда выходит наскоро, чуть позорно и мало. Не так. И оргазмы хэнд-мэйд приносят не наслаждение, а облегчение.
А Микки продолжает уже губами. Так же сосредоточенно, как целуется. Любовно.
Если Алекс не кончает сию секунду – то это только из-за того, что слишком сильно себя держит. Держит от того, чтоб оттолкнуть Микки, сбежать, а потом выть от собственной глупости. Держит от того, чтоб содрать с того же Микки его тряпки и загнуть прямо тут. Тот против не будет, вряд ли даже дёрнется, но не надо, не надо. Алекс держится.
Страх и возбуждение прекрасно сочетаются между собой.
Сбитые пальцы скользят по тёмным волосам. Аллегория нежности. Это красиво.
А потом Алекс вцепляется в собственные бёдра, сжимая пальцы на них сильнее, чем на горле врага во время драки. Стоп... Думать о другом. Иначе сдохнешь от счастья. Мысли, мысли. Бред сумасшедшего. Меня зовут Александр Авраам Сорокер. Я не знаю, сколько мне лет. Я неизлечимо болен. Моя память – дуршлаг. Какой сегодня день? Пятница? Понедельник? Зашибистительный день, вот какой. Завтра? Какое завтра?
Привет, Микки. Как дела? Давно не виделись. Недавно? Похер. Не возражаешь, если я тебя трахну?
Можно спросить. Можно не спрашивать.
А потом мир закручивается в пружину и бьёт током в спинной мозг. Алекса ломает так, что впору было бы испугаться, останься хоть одна извилина, не вопящая от наслаждения. Он опирается на грязноватый пол только пятками и затылком, тело пытается воспарить.
Когда, наконец, отпускает, остаётся только звон в ушах, сквозь который слышно собственное сбитое дыхание, блаженная пустота внутри и что-то ещё...
И чем больше успокаивается дыхание, тем сильнее хочется это что-то выразить. Вот только Алекс и понятия не имеет, что нужно говорить. «Я тебя люблю», «Большое спасибо» или «А тебя не тошнит?»?
Поэтому он маскируется. Неловко и наивно, заменяя одни три слова на другие три. Сорокер осторожно, почти по слогам произносит: Теперь я, Мик. Со всей торжественностью и нежностью, на которые он еще способен.
Можно было бы просто уйти сейчас. Ведь никто никому ничем не обязан и пока не привязан. Но это кажется более неправильным, чем то, что делат Алекс. Он стягивает с Микки кофту.
Вот странно, Сорокер ведь так хотел дорваться до тела, а потом вдруг уступил инициативу и в итоге оказался почти полностью раздетым рядом с так же почти полностью экипированным Джисусом. Просто потому, что тот знал, что делать. Но сейчас Алекс тоже знает. Вряд ли они с разных планет и кардинально отличаются в реакциях.
У каждого своя правда, у каждого свои интересы и...
На них слишком много одежды.
Майки оказывается настолько тощим, что рука Алекса свободно проникает даже в нерасстёгнутые джинсы.
И только потом Алекс, всё ещё пребывающий на другой планете, догадывается, что нужно расстегнуть ремень, пуговицу, молнию. Проделывает это, дрожа не от холода, а от... Какая разница.
И не отступает чувство, что это всё совершеннейшим образом зря. Они слишком торопятся. Сорокер так себя и чувствует – как ребёнок, который стянул кремовую розочку с торта, пока все остальные только подходили к чайному столу.
Склонившись над Джисусом, Алекс замирает. Микки смотрит прямо в глаза и его взгляд весит, как два солнца. И Алекс опускает голову только из-за тяжести взгляда. Только из-за этого.
Вкус настолько непривычный, что захотелось остановиться и разобраться в новых ощущениях. Но это было бы невежливо по отношению к Майклу.
Язык впитывает соль и влагу, какую-то удивительно терпкую субстанцию, покалывающую язык, как слишком крепкая заварка. Пот. Обычный пот, немного смегмы, пара тоненьких волосков, щекочущих нёбо.
Губами, языком Алекс обследует неизведанные территории. Даже не пытается глубоко заглотить, как Микки, но помогает себе движением руки с мастерством давно одинокого человека.
Алекс никогда не думал, что будет заниматься таким. Но о том, что при этом будет испытывать возбуждение, не догадался бы вообще никогда. А что тут думать? Действовать надо.